На заре самурайской вольницы - Александр Альшевский

– Слыхали, где-то в Мино огромная пегая лошадь поднялась в небо и скрылась в облаках. Шерсть у нее длиннющая, а глаза сверкали словно стекло на солнце.

– Это еще что, подумаешь, мохнатая лошадь. У них в Мино и не такое может случиться. Тут, у нас, совсем под боком, в Хокодзи, еще похлеще было. В небе над храмом появилось нечто странное, похожее на шляпу. Ну, такую, сплетенную из осоки. Шляпа светилась так ярко, что виднелись пылинки, носящиеся по воздуху. Повисела эта штуковина над храмом, а потом, изрыгнув чудовищное пламя, исчезла за горизонтом. Ох, не к добру это, не к добру.

– Еще болтают про хвостатых людей, по ночам выскакивающих из колодцев. И про чертей, от которых прохода нет даже днем.

– Хвостатые люди, черти, ну и что? Попугают людишек и опять в колодец шмык. Эка невидаль! А вот эпидемии эти проклятущие просто так не уходят. Толпы народа уводят с собой туда, откуда возврата нет. Вспомни, что в прошлом году натворила натуральная оспа, будь она неладна.

– Все это из-за сунских денег, заполонивших страну по милости Тадамори и его сынка Киёмори. От них, точно от них всякая дрянь, без которой в Китае то и дня не проходит. Они и распространяют повсюду заразу, прозванную в народе «денежной эпидемией».

– Оказывается, люди добрые, во всем виноват то Киёмори. Интересно у вас получается. Человек верное дело замыслил, а вы – «денежная болезнь» или как там ее обозвали. Еще вспомните про

«овечью эпидемию». Киёмори хотел порадовать императора-инока, и в 1171 г. преподнес ему пять овец и диковинного оленя. Овечки спокойно паслись в усадьбе Госиракавы, никого не трогали, тем не менее, эпидемию, вспыхнувшую в это самое время, сразу же окрестили «овечьей», осыпая проклятиями того же Киёмори. Не демонизируете ли вы его, братцы!

– Овечки, может, и не причем, а с монетами все так и есть. Как было раньше? Приглядываешь что-нибудь и заранее знаешь, сколько риса или, скажем, шелка потребуется для покупки. И попробуй, обмани – власти в миг голову свинтят. И поделом! Не балуй, не своевольничай. Проклятущие же монеты порушили привычные устои натурального обмена, подняв цены так, что сто раз подумаешь, прежде чем отважишься приобрести вещицу какую.

– Ты, приятель, не дурак, сразу видно. Мне тоже не по душе китайские монеты. Стоит соприкоснуться с ними, как в человеке пробуждается бездонная страсть к наживе, он словно заражается болезнью денег: продать подороже, купить подешевле. Каждый готов обмануть каждого, люди ради денег без раздумий идут на плутовство. Про честные и разумные сделки начинают забывать. А налоги? Умыкнуть несколько монет особого ума не надо. Это вам не мешки с рисом…

Слухи слухами, но предчувствие чего-то страшного и неизбежного усиливалось. Постоянные природные катаклизмы наглядно свидетельствовали, что дух добра слабел, а зло становилось безудержным. Древние человеческие ценности сотрясались и рушились, буддийским законам приходил конец. Их вытесняла беспощадная сила оружия. И все чаще им размахивали те, кто призван был в первую очередь сохранять мир и спокойствие в стране – монахи Энрякудзи. После инцидента в Сисигатани они вроде бы приутихли, однако их миролюбивый настрой продолжался недолго. Они переругались между собой и особо ретивые опять задумали смуту. Им не терпелось поквитаться с Хэйси и поднажиться землицей, хоть тайровской, хоть императорской. Император-инок не стерпел и призвал Киёмори утихомирить божьих людей. Тот не хотел ссориться с монахами, понимая несвоевременность этого, и медлил, как мог. Госиракава продолжал упорствовать и заставил сформировать карательную армию. Начались вооруженные стычки, проходившие с переменным успехом. Киёмори следил за раздраем из Фукухары. Конфликты в центре и на местах не способствовали его душевному спокойствию. Постепенно, как водится в подобной обстановке, беспокойство переросло в нетерпение, а из нетерпения забурлил гнев. Из паломничества в Ицукусиму срочно отзывается Мунэмори.

Четырнадцатого ноября 1179 г. при дворе проводился праздник Обильного света. Император Такакура во дворце Сисиндэн вкушал рис нового урожая и угощал вельмож молодым сакэ. Гости любовались представлением пяти танцовщиц, услаждая слух музыкой и пением. В разгар веселья стало известно, что в Киото объявился отшельник из Фукухары, да не один, а с огромной толпой самураев. В столице поднялся настоящий переполох, и ее обитатели по привычке бросились припрятывать пожитки, так как ничего хорошего неожиданный визит не сулил. Киёмори за сел в усадьбе Хатидзёдоно и хранил молчание, вызывая разные пересуды.

– Император-инок, сдается мне, чем-то сильно задел преподобного, иначе с чего это тому вздумалось так грубо нарушить столичный покой.

– Задел и не раз! Вот у Киёмори терпение и лопнуло. Помнится, у тебя, приятель, где-то около Удзи имеется клочок земли и весьма существенный, если судить по тому, сколько денег ты просаживаешь в картишки. А теперь предположим, что какой-нибудь знатный индюк взял и прибрал твою землицу к своим рукам. Задело бы это тебя? Еще как! Вцепился бы ты в глотку этому индюку?

– Я что-то не пойму, куда ты клонишь?

– Будь поумнее, сразу бы смекнул, о чем разговор. Еще продолжался траур по Морико, а император-инок уже перевел находившиеся у нее в управлении земли дома регентов и канцлеров Фудзивара в разряд казенных, т.е. попросту забрал их себе. Каково? А такое количество земли ты своим хилым умишком и представить не сумеешь.

– Мне бы это не понравилось

– Вот и я про тоже. А императору-иноку все нипочем. Закусил удила. Назначает своего прихлебателя Фудзивара Суэёси губернатором провинции Этидзэн, словно запамятовав, что с 1166 г. провинция эта находилась в кормлении у Тайра Сигэмори. Выходит, Киёмори лишился вместе со старшим сыном и далеко не самой последней провинции. Улавливаешь?

– Вроде бы.

– Чаша терпения Киёмори наполнилась до самых краев. И тут выясняется, что Коноэ Мотомити так и не дождался назначения на должность тюнагона (советника), хотя каждой собаке известно, кто за ним стоит, кто за него просит. Мало того, тюнагоном стал Мороиэ, сын ненавистного канцлера Мотофусы. Подобного прямого оскорбления Киёмори снести не мог и пожаловал в столицу. Вскоре узнаем и зачем.

Киёмори действовал быстро и решительно. Первым делом он перевез императрицу и наследного принца поближе к себе, в усадьбу Хатидзёдоно, а императору Такакуре и императору-иноку настоятельно рекомендовал готовиться к переезду в Фукухару, подальше от столичных тревог. Госиракава не на шутку оробел, отправив к Киёмори личного посланника с заверениями в том, что окончательно отходит от мирской суеты и посвящает остаток жизни подвижничеству во имя спокойствия в государстве. Киёмори терпеливо выслушал посланника и передал через него императору-иноку пожелание перебраться на время в усадьбу Тобадоно, подкрепив его сотней самураев, на которых возлагалась почетная миссия неустанной защиты высочайшей особы от непредвиденных посягательств недругов и завистников. Госиракава фактически оказался под домашним арестом. Его изолировали от внешнего мира и дозволяли видеться только с детьми Синдзэя, людьми безвредными и тихими, а также Танго но цубоне и другими фрейлинами.

Содеянное Киёмори подозрительно смахивало на государственный переворот, однако смельчаков, готовых встать на защиту попранной законности, не находилось. Уж больно сердит был Киёмори: чуть что, прольет кровь и не задумается. Аристократы засели по домам и носа непоказывали. Наиболее же сообразительные потянулись в загородные резиденции, надеясь там, подальше от столицы, отсидеться и переждать очередную заварушку. Киёмори пошумит, пошумит, потом успокоится, пойдет на мировую с императором-иноком, и жизнь покатит по привычной наезженной колее. Однако преподобный Дзёкай не успокаивался, вернее, не мог успокоиться. Годами копившиеся обиды требовали выхода и теперь, словно могучая река, разрушив плотину разума и осторожности, вырвались на волю, ничем не ограниченную волю. Первым бурным потоком «смыло» канцлера Мотофусу, худощавого красивого мужчину, славившегося умом и проницательностью. Киёмори в последнее время не раз пытался переманить его на свою сторону, даже пошел на то, чтобы сделать жену Мотофусы кормилицей наследного принца Токихито. Все напрасно. Виднейший сановник государства остался непреклонен в неприязни к выскочке с большой дороги, с достоинством приняв удар судьбы. Теперь уже бывший канцлер отправляется на Кюсю, получив унизительное назначение на должность заместителя начальника Управления западных земель. По пути туда Мотофуса принимает монашество, добившись разрешения на проживание в провинции Бидзэн. Посчитавшись с ненавистным канцлером, Киёмори вспомнил и про его сына Мороиэ, лишив поста тюнагона. Место опального Мотофусы занял Коноэ Мотомити, старавшийся не перечить своему покровителю. Гнев Киёмори не миновал и Великого министра Фудзивара Моронагу, и еще семерых вельможных сановников, а счет попавших в немилость чиновников помельче шел на десятки. Многих из них выслали из столицы, а некоторых ждала судьба пострашнее.